Алессандро Барикко. Шёлк

[Selestin]

Чудесный, сладостный, невероятно волнующий, странный Барикко.. Его книги - это.. Не могу подобрать слово, которое бы выразило то, что чувствую, думаю.. Он неподражаем. Он уникален. И любим мной навсегда..

Цитаты:

Однажды Жан Бербек решил, что не будет больше говорить. И сдержал слово. Жена и двое дочерей ушли от него. Он умер. На дом никто не позарился, вот и стоял он в полном запустении.

Таким был этот Бальдабью.
Никто не знал, сколько ему лет.

— А все-таки, где она, эта Япония?
Прямо, не сворачивая. И так до самого конца света.

— Вместо яичек шелкопряда вам подсунули рыбью икру: грош ей цена.
Эрве Жонкур потупился. Перед ним стояла чашка чая. Он взял ее и, вращая, начал осматривать, словно выискивал что-то на цветной каемке. Найдя, что искал, он пригубил чашку и выпил ее до дна. Затем поставил чашку перед собой и сказал:
— Я знаю.
Хара Кэй весело засмеялся.
— Оттого-то и расплатились фальшивым золотом?
— По товару и монета.
Хара Кэй посерьезнел.
— Вы получите то, за чем пришли, когда покинете эти места.
— А вы получите ваше золото, когда я покину этот остров целым и невредимым. Вот вам мое слово.

— Ну и какой он, конец света? — спросил у него Бальдабью.
— Невидимый.

— Ты не должна ничего бояться.

У ее глаз не было восточного разреза; ее лицо было лицом девочки.

Угадай полет твоей стрелы, если хочешь знать, что ждет тебя впереди, сказал мне отец.

Хара Кэй шел не останавливаясь, мерным шагом, в котором не было и тени усталости. Кругом царила полная тишина и опустошенность. Куда бы ни направлялся этот человек, он, словно по особому предписанию, погружался в совершенное и безграничное уединение.

Ему вспомнилась одна книга, в которой было сказано, что восточные мужчины, воздавая должное верности любимых женщин, имели обыкновение дарить им не драгоценности, но редких и восхитительных птиц.

Повернув голову, он стал наблюдать за тонким дрожащим пламенем лампы. И бережно остановил Время — на все то время, что хотел.

Вернитесь — или я умру.

— Они вернутся. Ведь это так трудно — устоять перед искушением вернуться, не правда ли?

Не осталось совсем ничего.
Ни одной живой души.
Эрве Жонкур окаменело смотрел на эту гигантскую погасшую жаровню. Позади у него был путь длиною в восемь тысяч верст. А впереди — пустота.
Он вдруг увидел то, что считал невидимым.
Конец света.

— Япония — древняя страна. И законы ее тоже древние. По этим законам двенадцать преступлений караются смертью. Одно из них — доставить любовное послание от своей госпожи.
Эрве Жонкур не отводил взгляда от убитого мальчика.
— У него не было любовных посланий.
— Он сам был любовным посланием.

Только тишина на дороге. Тело мальчика на земле. На коленях стоит человек. Покуда брезжит дневной свет.

Его кольнуло, когда под конец Эрве Жонкур сказал вполслуха:
— Я даже ни разу не слышал ее голоса.
И, чуть помедлив:
— Какая странная боль.
Тихо.
— Так умирают от тоски по тому, чего не испытают никогда.

Письмо напоминало каталог миниатюрных птичьих лапок, составленный с невменяемым усердием. Хотя это были какие-то значки. Иначе говоря, это был прах сгоревшего голоса.

а под конец я поцелую тебя в сердце, потому что хочу тебя; я вопьюсь в кожу, что бьется на твоем сердце, потому что хочу тебя, и твое сердце будет на моих устах, и ты будешь моим, весь, без остатка, и мои уста сомкнутся на твоем сердце, и ты будешь моим, навсегда; если не веришь — открой глаза, мой любимый, мой господин, и посмотри на меня: это я, разве кому-то под силу перечеркнуть теперешний миг и мое тело, уже не обвитое шелком, и твои руки на моем теле, и устремленный на меня взгляд,

я вижу, как твои глаза пытливо всматриваются в мои, чтобы понять, докуда мне можно сделать больно: докуда хочешь, мой любимый, мой господин, этому нет предела и не будет, ты видишь? никто не сможет перечеркнуть теперешний миг, и ты вечно будешь с криком закидывать голову, я вечно буду закрывать глаза, смахивая слезы с ресниц, мой голос в твоем голосе, ты удерживаешь меня в своем неистовстве, и мне уже не вырваться, не отступиться, ни времени, ни сил больше нет, этот миг должен был настать, и вот он настал, верь мне, мой любимый, мой господин, этот миг пребудет отныне и вовек, и так до скончания времен.

Иногда, ветреным днем, он спускался к пруду и часами смотрел на воду, расчерченную легкими и необъяснимыми картинами, в которые слагалась его жизнь.