Помнить о гибискусе.
Ночь истекала. А луна все сияла. Вся деревня была залита бледным, зеленовато-мертвым светом. И тихо-тихо. Ни собака нигде не залает, ни ворота не скрипнут. Такая тишина в деревне бывает перед рассветом. Или в степи еще - тоже перед рассветом, когда в низинках незримо скапливается туман и сырость. Зябко и тихо.
Все походило на праздник, к которому люди привыкли.
Долго стоял так, сжимая рукой косяк, так что рука побелела. Господи, хоть бы еще уметь плакать в этой жизни - все немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каменели скулы и пальцы до отека сжимали что-нибудь, что оказывалось под рукой. И ничего больше, что помогло бы в тяжкую минуту: ни табак, ни водка - ничто, все противно. Откровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем.
Легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого и грустно, и по-иному щемило сердце - и дорого, и больно.
- Не злись, Егорушка. Ну что ты? - И Люба заплакала. - Как же ты меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да... Да что уж я - проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?!
Все походило на праздник, к которому люди привыкли.
Долго стоял так, сжимая рукой косяк, так что рука побелела. Господи, хоть бы еще уметь плакать в этой жизни - все немного легче было бы. Но ни слезинки же ни разу не выкатилось из его глаз, только каменели скулы и пальцы до отека сжимали что-нибудь, что оказывалось под рукой. И ничего больше, что помогло бы в тяжкую минуту: ни табак, ни водка - ничто, все противно. Откровенно болела душа, мучительно ныла, точно жгли ее там медленным огнем.
Легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого и грустно, и по-иному щемило сердце - и дорого, и больно.
- Не злись, Егорушка. Ну что ты? - И Люба заплакала. - Как же ты меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да... Да что уж я - проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?!